«наводке» Макса — Лиля знакомится не только с его приятельницей Гуной (Ксенией Павловной Девлет-Матвеевой, упоминавшейся в письме Макса Архиппову), но и с вдовой редактора газеты «Русский Туркестан» Ольгой Георгиевной Гейер, которая, семидесятилетняя, приезжает к ней из ташкентского пригорода[252], и с певицей Тамарой Садрадзе, интересовавшейся Штейнером и подтолкнувшей уже тяжело болевшую Лилю к возобновлению занятий с молодыми антропософами…

В Ташкенте 1920-х их оказалось немало — в основном ссыльных. Осторожно, с оглядкой, собирались они на террасе под грушевым деревом. Лиля рассказывала о трудах Штейнера, читала вводные ознакомительные лекции, поясняла, как выполнять те или иные духовные упражнения. После слушатели (те из них, кому удалось уцелеть в подступающем черном смерче 1930-х) говорили, что Васильева производила на них чрезвычайно глубокое впечатление. «Большие ее глубокие черные глаза всматривались в каждого и, казалось, проникали в самое сердце, — вспоминала одна из ее учениц. — Глаза эти потрясли меня… Васильева говорила образно, ярко, с огромным подъемом, который я с нею вместе переживала. Она умела создать в беседе такую уютную теплоту, такой накал и контакт, что вся моя душа с трепетом и благоговением раскрывалась перед ней»[253].

Часто на эти собрания забегала и Надежда Шаскольская — двоюродная сестра Лиды Брюлловой, сосланная в Ташкент годом раньше: вот уж кого Лиля всегда была рада видеть и кто возвращал ее — хоть ненадолго, хоть мысленно — в Петербург ее юности, в давнее и счастливое время! Шаскольская, в свою очередь, чувствуя себя старшей — более здоровой и физически стойкой, — ревностно опекала подругу кузины («почти сестру»). Так получилось, что прощальное Лилино стихотворение, написанное напоследок без китайской маски, от собственного лица, обращено именно к ней:

От детства в нас горело пламя

И вел неумолимый рок.

Но только разными путями

Пришли с тобой мы на Восток.

И здесь, в стране воспоминаний,

В песках, таящих кровь земли,

Быть может, у последней грани,

В осеннем меркнущем тумане

С тобой друг друга мы нашли.

Конечно, Шаскольская скрашивала Лилины дни. Живая, остроумная, энергичная, она и будучи осужденной умудрилась устроиться на работу на кафедру иностранных языков в Среднеазиатском финансово-экономическом институте, занималась научными изысканиями. У нее был большой круг знакомств, который с радостью принял и Лилю — им, ссыльным, как казалось тогда, больше нечего было бояться. Впрочем, Лиля регулярно ходила отмечаться в комендатуру, ее вызывали на допросы к следователю… Юная Тамара Садрадзе, влюбившаяся в Васильеву едва ли не столь же сильно, как некогда Карнаухова, сопровождала ее туда и запомнила, как Лиля трезво и четко ее наставляла: «На всякий случай помните: отвечать нужно только на вопросы. Распространяться ни о чем не надо».

Да, теперь перед нами уже не та Лиля, которая на допросах в Ленинграде бесхитростно (возможно надеясь, что «там разберутся») перечисляла имена антропософов и членов кружков. Жизнь ее многому научила. Однако эти «отметки» в ОГПУ, эти разговоры со следователем, эти обыски (осенью 1928-го она пишет Максу: «…те немногие книги, которые еще у меня были, опять отняты», — очевидно, до органов дошли смутные слухи о начинающих антропософах в Ташкенте) подтачивают и без того слабые силы. Летом ее накрывает волна острой боли: врачи ставят острое воспаление печени, месяц проходит в жару и бреду. «Долгие ночи безумной боли, сильная жара, а потом забытье от морфия», — сделав над собой усилие, будто бы «с берегов Стикса» напишет она Архиппову, обеспокоенному ее долгим молчанием, а Волошину скажет, стараясь не волновать: «Я заболела острым воспалением желчного пузыря; — это не опасно, но только очень больно».

Может быть, это и было бы не опасно, но… Зрела и обессиливала зародившаяся после всех потрясений и травм онкология. Возможно, последней каплей стал очередной обыск, отнявший те немногие книги, которые Лиле еще удалось сохранить или снова собрать? В июле она слегла и практически не вставала. Шаскольская заходила проведать подругу, помочь, чем возможно, но у нее были служба, работа, собственная семья… Убедившись в тяжелом Лилином состоянии, она сделала то, что могла, — написала о болезни Васильевой Лиде Брюлловой-Владимировой.

Получив письмо от кузины, Лида немедленно выехала в Ташкент.

Вдвоем они с Лилей прожили месяц. Лида ухаживала за подругой, читала ей привезенные книги, рассказывала о Петербурге, о матери — Елизавете Кузьминичне, которую тем же летом успел навестить побывавший проездом Архиппов; о Юриных успехах в поэзии, о Наташином увлечении театром и о семье Щуцких, где подрастает двухлетняя Марина, племянница Юлиана и Лилина крестница, оставившая об их любви замечательные (жаль только — по сию пору неопубликованные) воспоминания… Тихая забота Брюлловой как будто бы поставила Лилю на ноги. Ей стало лучше, и лучше настолько, что подруги всерьез задумались о возможности скоротать Лилину ссылку у Макса, тем более что Васильевой по амнистии сбавили несколько месяцев. Что если выехать в Коктебель и прожить там как будто в гостях, а на деле — стремясь дотянуть до конца наказания не в знойном Ташкенте, где Лиля постоянно чувствует себя нездоровой, а в доме Волошина? Летом 1928-го Лиля все еще верит, что это возможно…

Лида Брюллова уехала в сентябре. Васильевой сразу же вновь стало хуже, как будто бы отъезд подруги погасил ту искру жизни, которая еще тлела в ее душе. Из последнего письма Лили к Максу известно, что она почти постоянно лежала, без посторонней помощи ей было трудно даже сойти с веранды. Но когда в конце сентября по возвращении из Японии в Ташкент заехал воодушевленный, восторженный Щуцкий, Лиля, не желая омрачать ему дни «последних свиданий», нашла в себе силы подняться.

Заметил ли Юлиан, как она была больна? Очевидно, не мог не заметить (все замечали), но так же очевидно, что излишними медицинскими подробностями она его не утомляла. Старалась вести себя так, чтобы упоминаний о болезни и физической немощи в их встречах было как можно меньше, а радости общения и рассказов Щуцкого о японских впечатлениях, в том числе о его жизни прямо при буддистском храме, — как можно больше. О том, насколько хорошо это ей удавалось, можно судить по удивительным воспоминаниям Тамары Садрадзе, незадолго до приезда Юлиана вместе с Лидой ухаживавшей за Васильевой:

Осенью 1928 года, возвращаясь из научной командировки в Японию, Елизавету Ивановну навестил Юлиан Константинович Щуцкий. И как я была поражена, зная, что она лежит в таком тяжелом состоянии, когда она пришла с ним ко мне. Она выглядела очень бледной, держалась очень